Фрески церкви Спаса Нередицы.
Но самая главная достопримечательность Спасо-Нередицкой церкви находится на южной стене, «в виде аркосолия или полукруглой ниши (какие в греческих церквах X—XII веков устраивались или же расписывались над могилами ктиторов церкви, погребенных в боковом нефе, всего чаще южном, или же в нартэксе»), это — фреска с изображением князя, который подносит модель построенной им небольшой церкви с одною абсидою и византийскою крышею Спасителю, сидящему на троне и благословляющему храмоздателя. У последнего на голове соболья шапка с голубым верхом, одет он в темно-малиновое корзно, все богато расшитое или вытканное золотыми разводами в виде кругов и орнаментальных побегов, с широкою (шелковою) каймою, которая отвечает цвету подкладки, на ногах высокие сафьянные сапоги. У князя длинная, с проседыо, борода. Между князем и Спасителем длинная надпись: «О боголюбивый княже, вторый Всеволод, злыя обличая, добрыя любя, правыя кормя и вся церковныя чины и монастырские лики милостивны имая, но, милостивче, кто твоя добродетели может исчести, но даждь Бог цесарствие небесное со всеми святыми, угодшими ти в безконечные веки, аминь».
Табл. IX. Фрески на южной стене под хорами. В аркосолии изображен великий князь Ярослав Всеволодович, подносящий Спасителю модель храма. Правее окна — праведный Авраам с Лазарем в лоне. Правее аркосолия — райские врата. Деталь этих фресок. Изображение великого князя Ярослава Всеволодовича. Часть (крайняя левая на западной стене под хорами) фресок с изображением Страшного Суда. Из той же картины Страшного Суда левая половина средней части. То же — правая половина средней части картины. Центр картины Страшного Суда
Покойный академик И.И. Срезневский, обследовавший эту надпись (Известия Императорского Русского Археологического Общества. 1863 г. т. IV, стр. 201—206), относит ее ко времени до 1200 года, а изображенного на фреске князя считает великим князем Ярославом Владимировичем, соорудившим Спасо-Нередицкую церковь.
Рассматриваемая фреска, как обнаружил это покойный Прохоров, носит следы древнейшего поновления,— под верхним изображением князя было открыто другое первоначальное.
«Если надпись, говорят Толстой и Кондаков, желает Ярославу царства небесного еще при жизни его, то эти пожелания были в обычаях того времени, как видно из той же новгородской летописи, записывающей из года в год такие пожелания то архиепископам, то другим строителям: «и веселяшесь блаженный, устроив собе память вечную и всем крестьяном честный монастырь». Любопытен также намеренный панегирический характер надписи, выставляющей князя высоко добродетельным мужем, который, «любя добрых, обличал злых» гонителей своих, бывших, видимо, в Новгороде всесильными. Летопись не знает в точности ни последующей судьбы князя, ни даже года его смерти: он был одной из жертв партийных страстей. Но своеобразный подбор изображений святых в алтаре и особенно в южном нефе указывает на различных членов княжеской семьи, и потому Нередицкая церковь является характерной «дворцовой», или точнее «придворной» церковью» (Русские древности… Толстого и Кондакова. В. IV. стр. 145).
Табл. VII. Фреска в аркасолии на северной стене жертвенника. Фреска на западе от входа из жертвенника в алтарь. Фреска в конхе жертвенника. Фреска под конхою жертвенника. Фреска над конхою жертвенника. Фрески в конхе жертвенника. Фрески на восточной стене жертвенника
В недавно вышедшем в свет сочинении: «Македония. Археологическое путешествие». Спб. 1909 г. (стр. 276—279) академик Н.П. Кондаков, между прочим, замечает:
«Россия сохранила между своими древностями ряд фресковых росписей, относящихся к XII столетию: таковы Спасо-Мирожский собор 1156 года, Дмитриевский собор во Владимире 1194 года, Спасо-Нередицкий близ Новгорода 1198 года и Старо-Ладожская церковь Св. Георгия, роспись которой относится также к XII столетию. Все эти храмовые росписи, по содержанию и стилю своего исполнения, являются ветвью византийского стиля. Однако, ближайшее их рассмотрение обнаруживает значительную разницу не только между ними самими, но также по сравнению их с общим византийским оригиналом. Такого рода факт оказывается особенно ярким и знаменательным по отношенпо к фрескам Нередицы. В этих последних, при всей их византийской типичности, мы как раз не находим многих наиболее характерных признаков византийского мастерства XII века. Исследователь, привлеченный к их рассмотрению, убедившись в этом ярком факте, должен был бы предположить, что во фресках Нередицы мы находим еще архаичное византийское мастерство, которое еще не знакомо было со всеми утонченностями визанпйского стиля, как он был выработан искусством византийской столицы во вторую половину XI и первую половину XII столетий. На первый раз подобного рода предположение подкреплялось бы аналогичными случаями, даже в отдаленных от Новгорода местностях. Так, во фресковых росписях наших крымских крипт, равно как и во вновь открытых подземных церквах Каппадокии, относящихся к XI столетию, также наблюдается много черт архаизма, особенно по отношению к облачениям, коронам и другим деталям. Конечно, Нередицкая роспись воспроизводит весь живописный цикл византийских церквей. Однако, даже в самых сюжетах мы уже имели случай указать на особого рода оригинальность, которой мы не знаем в чисто византийских памятниках. Таков, напр., образ св. Чрепия или Нерукотворенного образа, на черепице отпечатавшегося, быть может, древне-египетского типа, если не происхождения. Далее, образ «Ветхаго Деньми», не в лице Иисуса Христа. Лик этот следует сопоставить с подобным же образом Ветхого Днями в одной из церквей Бриндизи. Далее, мы укажем на замечательное изображение Панагии или «Богородицы Знамения» в боковой абсиде и рядом с иконою Б.М. Алексея Божьего Человека — сюжет, поеидимому, сирийского происхождения, так как здесь изображена именно легенда о поклонении Алексея Божьего Человека в Эдессе Нерукотворному Образу Богоматери. Весьма возможно, что такого рода изображение Панагии, или Знамения, существовало в грекоеосточной кустарной иконописи X—XI столетий и не успело перейти в иконопись Константинопольскую. Далее, под окном абсиды, в нише, видим изображение тройного Деисуса в медальонах: в середине изображен юный Отрок Эммануил, т.е., вместо Спасителя, обычного типа, здесь представлен юный учитель Иерусалимского храма, быть может, вспомянутый здесь ради Горнего места, которое украшено здесь этим изображением: пример этот пока единственный, но, если эта догадка верна, то сюжет является замечательным по глубине мысли. Мы уже имели ранее случай указывать, что в одной из грузинских миниатюр, иллюстрирующих Евангелие (Тифлисская библиотека рукописей) Отрок-Христос, учащий во храме, представлен посреди возвышенного омфала, сложенного из камней, среди Сигмы Иерусалимского храма. Во фреске Нередицы по обеим сторонам Отрока Спасителя, также в медальонах, представлены по грудь Иоанн Предтеча и св. Марфа (Агия Марфа), как ясно гласит о том надпись. Изображенная здесь женская фигура представлена в обычном типе Богоматери в «Деисусе». Во первых, самый лик представляет Богоматерь; далее мафорий, наглухо покрывающий всю фигуру с головой, и обе поднятые к Спасителю руки. Но, что окончательно утверждает нас в том, что здесь изображена Богоматерь, это вышитые на обычных трех местах: над челом и на обоих плечах, звезды и кресты, как известно, отличающие изображение Богоматери, начиная приблизительно с X века в иконографии. Между тем, надпись имени Марфа тоже не оставляет никаких сомнений. Очевидно, поэтому, что мастер, в данном случае, имел шаблон обыкновенного Деисуса, на котором Богоматерь имела по сторонам фигуры надпись Агиа Мария (по-гречески, или по-славянски, напр., болгарскими буквами на греческий лад). Подобного рода надпись в древнейших памятниках иконографш Богоматери является очень обычной (фрески ц. св. Марии Антиквы в Риме, фреска в Египте, близ Эсне, золотой медальон VI—VII века, изданный у Гарручи и пр.) Наименование Святой Марии встречается одинаково как на греческом, так и на латинском. Но, начиная уже с VIII столетия, когда взамен установилось, как догмат, наименование Марии — Богородицей, эта надпись начинает исчезать, по крайней мере, в пределах собственно византийского искусства, и при том настолько решительно, что встречается лишь в мелких провинциальных изделиях. Таким образом, и в данном случае, мы должны считать настоящий памятник своего рода архаизмом, уцелевшим в кустарном мастерстве еще приблизительно с IX века.
Предполагать, в данном случае, какую либо русскую самостоятельность или своеобразность, выразившуюся в Нередицкой росписи, считаем неуместным потому, что вообще такого рода самостоятельности при исполнении фресок с готовых шаблонов, как то имело место в древности за редкими исключениями (роспись столичных соборов), нельзя предполагать. Иного рода дело исполнение миниатюр, в которых рисовальщик, хотя бы иконописец, нередко варьирует и сочиняет темы. Если же Спасо-Нередицкая роспись не пользовалась Константинопольскими шаблонами, то единственное вероятное предположение, которое мы ныне можем сделать, считать эти шаблоны болгарскими и относить именно к ним тот своеобразный архаизм, которым эти шаблоны, видимо, отличались. Между тем, очень многие памятники Новгородской древности указывают нам одновременно на образцы Корсунские, т.е. греко-восточные, а также и на болгарские оригиналы, которые, по-видимому, с Корсунскими стояли в большей связи, чем с Константинопольскими».
Табл. IV. Ангелы, поддерживающие диск с изображением Спасителя в картине Вознесения(в куполе). Рождество Христово
Прилагаемые при сем фототипии исполнены Д.М. Гусевым с фотографий г. Чистякова.
Табл. XXI. Фреска в тимпане подпружного свода. Фрески в том же тимпане. Св. Никифор. Фреска на южной стене северо-западного пилона. Фрески над проходом у юго-западного пилона с восточной стороны. Св. Никифор. Фреска на северной стороне юго-западного пилона. Крещение Господне. Фреска на южной стене